Вот...написал...прозу...

[Feur_GOR]

Две параллельные линии, которые мы завязываем каждый день, похожи на на поводья извозчика, в нашей ситуации извозчик - это любовь, которая держит в своих руках две судьбы.

Судьбы всех людей можно сравнить со шнурками. А идеальные отношения - это следствие встречи двух частей одного целого (если на них смотреть со стороны самого себя).

Сначала это две параллельные прямые (два человека, мужчина и женщина, которые даже не представляют о существовании друг друга, но они оба обязательно верят в то, что в этом мире у них есть любовь, они "ждут" её прихода, верят в судьбу,и, почему-то такое ощущение, что в душе они должны быть романтиками, интересно, а любят ли кого-нибудь неромантики? Кстати говоря, не обязательно им являться и при этом кричать об этом на каждом углу, ведь до поры, до времени можно даже самому об этом и не подозревать. А вот ещё такой вопрос: "Становится ли обычный человек романтиком, когда влюбляется?"-мне кажется, что даже двух мнений быть не может, конечно становится.), посмотрев дальше можно увидеть, что шнурки продеты в первые дырочки, на этом этапе, можно сказать, с ними что-то случилось, но т.к. дырочки тоже почти параллельны, то и это что-то, произошедшее с ними находят друг в друге зеркальное отражение. Если данный этап сравнить с начинающимися взаимоотношениями между людьми, то это похоже на то, будто они сделали одно и то же действие в этот период времени, только на достаточно большом расстоянии друг от друга.

(К счастью или огорчению, но даже расстояния бывают разные. Вы скажите: несколько миллиметров, сантиметров, метров, километров и так далее, да, это верно, но отнюдь не всегда, а зачастую даже наоборот. Расстояние может быть ментальным. Возможно они соседи по лестничной клетке, но даже и не подозревают о том, что у них может что-то получиться, то есть физически(или материально, как хотите) они близки, а вот на духовном уровне между ними пропасть. (Ах!Как хорошо звучит...Интересно, а что же всё-таки лучше, пропасть или дружба, ведь в обоих случаях не знаешь, а будет ли что-то более близкое, чем уже есть. Хотя...лучше, конечно, дружба, из неё может вырасти отличный помощник, помощник в любовных круговертиях, но опять же, как и в случае с пропастью, не знаешь, а возникнут ли те самые круговертии, о которых так много писали французские (и не только) классики.

А пропасть...как-то это слишком тяжело...хотя нет, пропасть же между людьми, которые ещё не любят друг друга...ну или не влюблены, как хотите, в данном случае это не суть.

Как бы ни звучало комично, но и в пропасти таятся опасности...После невинной пропасти может возникнуть банальная страсть. Почему банальная? Потому что страсть - это сильное чувство, доминирующее над другими побуждениями человека, подчиняющее все его мысли, чувства и желания сосредоточенности на предмете страсти (словарь "общественные науки"). Всё замечательно, лучше и выдумать нельзя, одели розовые очки и продолжаем жить. Со страстью в руках...ну и не только в руках. Но есть масенько НО! Страсть затухает так же быстро, как и свеча на ветру. Это с одной стороны..вроде как плохой, а с хорошей - она (страсть) лишь сбивает нас с истинного, намеченного годами пути.)

Дальше и дальше шнурки не пересекаются чаще, но как же тогда настанет близость? Их пересечение, их контактирование(и опять же неизвестно, на каком уровне это происходит) становится качественней (чем дальше шнурки от нас, тем сильнее они затянуты), они, мужчина и женщина в образе шнурков, начинают думать в одинаковом направлении, а, следовательно, и двигаться в духовном плане(хотя, возможно, они находятся в данный момент в разных странах, но расстояние...разве оно важно в таких делах? Нет, это всё мелочи и глупости, надуманные недалёкими людьми.)

Вскоре начинается развязка. Шнурки, которые были параллельны, превращаются в одну прямую линию, состоящую из двух. Самое примечательное в этой истории то, что, если вынуть шнурок, то это тоже прямая линия, правда неизвестно какой длины (возможно бесконечность).

А мораль сей басни такова: всё уже известно изначально, просто мы этого не знаем, ну или не все, это уж точно...и нечего лазить в чужие дырочки.

[Меломан999]

Стилистически все нормально.

Только вот начинка подкачала. Сравнение любви со шнурками и ботинками - это на мой взгляд некорректно. Нужно брать более высокие материи.

Слова дырочки и сантиметры придают прозе юмористический оттенок. Шучу :D

"и нечего лазить в чужие дырочки" :D :D

:g:

[Тролль]

Прошу высказать мысли от прочитанного...

Быть по сему. Только правду и ничего, кроме правды. С точки зрения банальной эрудиции... я почему-то подумал после прочтения этого эссе не о любви и страсти, а том, что пора почистить туфли. Тоже, впрочем, неплохой результат, правда, явно побочный, но уж очень сильно этот мотив пробивается сквозь ткань повествования.

Хотя, конечно, "мужчина и женщина в образе шнурков" - свежий образ, это явно литература, хотя столь же явно не Литература с большой буквы... хотя какие-то шнурки к ней тянутся... так или иначе, нечто, вырвавшееся из молчания и заговорившее... поведавшее миру... скорее поделившееся с ним... напомнило мне монологи Франзуазы Саган - голос говорит, можно вслушаться, слушать, какой-то смысл есть, но выкристаллизовывать суть сырого потока мыслей, извлекать из него нечто безнадежно растворенное в нем... шум потока чужого сознания... как тихий неясный шепот башни Ортханка в повествовании о хоббитах... параллельные шнурки превращаются в прямую... да, так... что-то в этом... или за этим... смысл тут определенно есть, вот только какой?... пусть разбирается подсознание... нечто похожее на 25-й кадр, только не совсем понятно, о чем... о путях страсти... о бренности сущего... о шнурках... пойду почищу туфли... :g:

Изменено 27 января, 2008 пользователем Тролль

[Feur_GOR]

Хоть какой-то прок от эссе))

Могу выложить более серьёзное произведение..

[Turanchoxxx]

Мыслей никаких нет... Делать что-ли нечего?

[Wlad]

Feur_GOR:

Слишком много скобок и многоточий, трудноусваимое произведение.

[THE OLD VERMIN]

Не связалось у меня в мозгу что-то...

Твои манипуляции с объектом вожделения не дали в итоге единый узел. :g:

Шнурки, как правило, мы завязываем все таки по отдельности., а ты их пытаешься как бы связать в одну судьбу. И поэтому создается впечатление, что шнурки рваные. Уж не обессудь, но твое сравнение действительно не совсем удачное.

И еще.

Слово "скажите"... - может все таки скажете?

[Feur_GOR]

Ого...Многие говорят, что шнурки очень лёгкое произведение по сравнению с другой прозой "Она". Выкладываю ради интереса, может кто-нибудь прочтёт и оставит своё мнение.

Она прекрасна, легка, зачастую безрассудна, с нормальной, реальной самооценкой, но и не без недостатков, как и все мы.

Её лёгкость чересчур эгоистична. Ведь, когда человек идёт тяжёлым шагом его слышно, его видно, хочется опрокинуть свои веки, стремглав устремить свой взор туда, где темно, тяжело и томно, не обязательно быстро, но обязательно мужественно, шагает он, человек, большой и тучный. А эгоизм в том, что эта лёгкость создана лишь для неё одной, когда она идёт не слышно шарканья ботинок, шлёпанья резиновых китайских тапочек, каблуки она одевает редко, и то, когда одевает, слышен мягкий звук каблука, не как у всех, а нежный и едва слышный, аккуратный, в каждом шаге чувствуется лёгкость, сапоги самопроизвольно превращаются в балетные тапочки, только теперь их слышно. Но зато когда она идёт, её очень хорошо видно, волосы цвета солнца, счастья и радости, это не рыжий, нет, отнюдь, это цвет заката солнца после жаркого дня, но под конец которого всё же пошёл дождик, появились на каком-то далёком краю неба тучи, но на другом, не на нашем, под которым мы стоим и смотрим туда, вверх, сначала на закат, потом на далёкие тучи, причём эти тучи они как бы извиняясь плывут там далеко, извиняясь, но в то же время говоря: «Дождик после такого жаркого дня очень необходим». Иногда складывается ощущение будто она дочь ветра и солнца, ветер и солнце создали её не подозревая о том, что многие окружающие тоже захотят быть такими же… Именно ветер дал ей эту лёгкость, лёгкость жизни, движения, мысли, сознания. Также он дал ей какую-то простоту, но не деревенскую, не хабальскую, а детскую, ненавязчивую, сладкую и нежную, так и хочется нежиться в этой простоте и лёгкости, будто в лучах лазурного солнышка, где-то рядом с краем света, не надо конца, надо где-то рядом.

День был дождливый, сырой, серый, с дымкой, поднимающейся от асфальта, дымка совсем прозрачна, но с отливающимися серыми отблесками, поэтому она не заметна обычному глазу, её видят только ветер и солнце. Ветру пришлось тогда весь день работать, он не хотел, чтобы на улице было много народу, он их гнал прочь, куда-нибудь, на работу, домой, в магазин, в театр, в клуб, в школу, туда, куда людям надо. Он гнал их и ни о чём не подозревал. Но в этот день было очень дождливо. На небе из капелек грязной, серой, мутной дождевой воды образовался маленький человечек. Он абсолютно невзрачен, с колпаком на голове, который разукрашен в чёрно-белую полоску, поначалу даже казалось, будто он стянул кожу зебры у зебры и нацепил на шляпу, но это не так, однажды он спускался по своим делам на Землю и замер от удивления и мгновенного восторга. Старик заметил на асфальте белые полоски, ему показалось это гениальным и не захотел расставаться с произведением искусства (ему так хотелось думать), решив сделать из белых полосок масляной краски такую же зебру, у себя на шляпе. Кроме шляпы он любил носить башмаки с заострёнными носами, они были, в добавок ко всему прочему, зелёного цвета, хотя нет, это не зелёный, это болотный, это цвет гниющей травы, которую перемешали с мокрой землёй, землю убрали и остался грязно-противный зелёный цвет. Такие были у него башмаки. Он их любил. Не меньше своей шляпы. Полировал их каждый день, а затем смотрелся в них, будто в маленькое зеркальце. В этот момент он был смешен и грустен, как-то одновременно это получается у него. Старик жалел о бессмысленно пройденных годах его существования. Была у повелителя дождя ещё одна престранная вещица. Это фиговый листочек. Он его не снимал никогда, т.к. дорожил своим достоинством, оно было у него всего одно. Когда старик родился, мама ему тут же сказала, что воспользоваться своим достоинством он сможет лишь раз в своей долгой, почти бесконечной жизни. Всё это время царь дождя верил маме и её словам, поэтому обдумывал очень тщательно и основательно этот момент, этот день, этот час, это мгновение. В этот день с самого утра у него было предчувствие эйфории, он знал, что обязательно что-то должно случится и спустя некоторое время, всего пару минут, старик вспомнил матушкины слова. Старик жил один, практически не видя света, часто плакал, от чего было много синяков, не только под глазами…по всему телу...он был обижен на всё, что окружало его, поэтому и плакал, но всё же бывало, что давал передохнуть себе. В этот день ему срочно, совершенно необходимо, нужно было выйти на улицу, ему не хотелось плакать, а хотелось ощутить то, чего он ждал. Проплывая по нежно-голубому, почти ватному небосклону, старик заметил что-то красное. Оно очень тёплое, круглое, похожее на детский леденец, ему очень захотелось попробовать его. Солнце не сопротивлялось... просто оно не умело… старик сделал своё безрассудное дело и был счастлив, но он ещё не знал, к чему это приведёт.

У ветра и солнышка была любимая игра. Он расправлял свои крылья и делал огромный взмах, солнце от этого смеялось, потому что ему было щекотно, но приятно, потому что это делал ветер. Её любимый ветер. Их утехи тогда затянулись допоздна. Утром, когда солнце должно было будить маленьких существ, которые были так далеко от него, что хотелось всегда приблизиться ближе, почувствовало присутствие кого-то. Крылья ветра ещё накрывали его глаза, он спал, это не он. Солнце охватил ужас неизвестности. Горячее солнце впервые ощутило на себе тепло, испускаемое в его сторону. Тепло не тела, которое ему давал каждую ночь ветер, тепло души. Но это тепло нельзя ощутить, потрогать, его нельзя взять. В тепло души можно проникнуть тоже лишь душой, там, где-то глубоко внутри себя почувствовать, словно распустился бутон цветка и подарил окружающим свою красоту. Но это длилось не долго, пару секунд. Когда солнышко увидело её оно очень обрадовалось и трудно скрывало свою радость, просто потому, что не хотела будить любимого мужа-ветра. У неё были белые, чуть ли не прозрачные, волосы, точно такого же цвета была кожа, на лице, ногах, руках, везде, белая, словно безмятежные облака осели на ней и ненадолго приютились. И лишь глаза, зелёные и всепрощающие глаза, приоткрывали нежно-молочный занавес. Солнышко огорчилось от того, что её дочь не очень похожа на маму и поспешило изменить это, наделив её частью своего огненного цвета. Солнце в этот момент было счастливо как никогда и оно хотело поделиться своей радостью с ветром, но ветер, будучи уставшим после ночных игр, никак не хотел просыпаться, посапывая и что-то бурча себе под нос. Оно было наивно. Ветер не спал. Он укрылся крыльями для того, чтобы подглядывать за своей женой, чтобы наслаждаться, наблюдая за ними. Дочь ветер почувствовал сразу после её появления, поэтому сразу же наделил всеми качествами, которыми захотел. 25% её характера – лучшие качества ветра, 25% - лучшие – солнца и старого дедушки дождя, а остальные 50% - это её свободный выбор, те качества, которые она приобретёт находясь в обществе тех, с кем будет общаться там...

Ветер и солнце беззаветно любили её, они могли даже отказаться от ответной, обратной любви. Но она любила ветер и солнце также сильно, как и они любили её. В один чудный миг им, всем троим, захотелось прогуляться по горам. Солнышко легко преодолевало все препятствия, а горы она даже любила, потому что когда оно их нежно ласкало, то горы, которые ранее покрытые тонким слоем белого, пушистого, лёгкого снега, быстро таяли и обнажали свою красоту: травинки, кустарнички, деревца, речки. Рядом с солнцем всегда шла она. Ветру было сложнее всего. Ему приходилось огибать горные массивы, поэтому они сталкивались, нередко ветру приходилось шатать и раскачивать горы, чтобы проплыть по небу дальше, солнышко всегда расстраивалось в этот момент, ему было жалко горы, которые покорно томились в руках сладостного света жаркого солнышка .

Увидев неприкрытую радость, Ятц решил их наказать за свой образ жизни (это они, ветер и солнце, так думали), поэтому послал её на землю, ко всем остальным, тот самый Ятц, которого некоторые называют аистом, а кто-то – капустой. Солнышко плакало в этот день, т.к. её дочь, которая совсем недавно появилась на свет, отправляют туда, куда солнце даже заглянуть не может, утешение было лишь в том, что ветер мог присматривать за ней. Ятц послал её на Землю. Ещё совсем маленькой. Но это было необходимой мерой, все новорожденные попадают на Землю, для того, чтобы самим заполнить 50% своего характера, своей личности, а потом вернуться обратно туда, откуда начали свой век.

Глава 2.

Утро туманно. От земли здесь и там поднимались рваные клочья тумана. Капельки росы ненавязчиво накрыли нежной, пуховой подушкой старый, полуразвалившийся, давно иссохшийся сад. Мхи, травы, у подножья стволов молодых яблонь, тонким слоем на земле, везде лежала россыпь капелек прохладного утра. Сад, распологавшийся с тыла роддома, был обнесён ветхим забором. Время берёт своё. Доски гниют и разрушаются, краска непривычно оранжевого цвета, словно высохшая шелуха, покрывала их.

Коридоры пусты. Дверь в туалет как всегда открыта. Странно...Неужели людям сложно закрывать каждый раз за собой, выходя из зловонного места? Главврач любил своих пациентов, всех до единого, а посему утро начиналось с обхода любимых подопечных. Этот высокий мужчина в колпаке знал каждую молодую маму как в лицо, так и по имени. Это льстило не только им, но и ему, самому себе, что он - настоящий профессионал своего дела. Вот и сейчас, по коридору разносилась переливчитая симфония. Сначала лёгкий скрип двери, следом за ним вопрос добродушного голоса о состоянии пациентки. Лишь удовлетворившись ответом, симфония нежно текла дальше по коридору, вдоль белых, пронумерованных дверей. Продвигаясь вперёд он ощущал всё большее тепло. Не то чтобы на теле, а именно внутри, на душе становилось теплей, невольно на лице растягивалась безпричинная улыбка. Думаю, многие ощущали, как нечто неосязаемое притягивает взгляд, который так и хочется бросить туда, не смотря на сиюсекундные дела. Доктор ощущал нечто подобное именно сейчас. Как и всегда, он приветливо заходил в каждую комнату, расспрашивал о самочувствии, проведённой ночи, ужине, завтраке, предстоящих процедурах, о желаниях пациенток. Вопросы были совершенно шаблонными и ничуть не разнизились день ото дня, что,однака, ни приуменьшало значимость ответов. Но сегодня, слова молодых и не очень мам словно предназначались не ему, а воздуху, окружающему его. Не хотелось слышать их проблем, осуждений, мысли были в том самом, неожиданно сладком, магком и нежном месте...Сегодня обход длился, как ему казалось, несколько часов. Время оттягивало встречу. Иногда люди осознают, что всё, что было с ними раньше - сон, долгий, но чрезчур приятный, чтобы просто проснуться, должен быть какой-то везкий повод, чтобы открыть глаза и познакомиться с реальностью. Для него, главврача, сегодняшнее утро стало пробуждением от бесконечно пустого и бессмысленного сна, наполненного кутюрьмой, каждодневной рутиной и скукой, затягивавшие бесконечно и безвольно в глубины простоты и глупости. Пробуждение, хоть и на несколько часов, позволило несколько отойти от внутреннего своего мира больницы и взглянуть на него со стороны, с высока. Оно наступало.

Они рождались вместе. Обоих охватила нескончаемая эйфория. Он не находил себе места от радости, адреналин вдарил в ноги и в голову. С ногами справиться кое-как можно было, но вот голова совершенно не хотела слушаться. Всё же дав волю ногам, он выбежал на улицу, начал метаться в поисках лесной местности, чтобы выплеский эмоций не могли опрокинуться на посторонних и окружающих. Пока мысли его бегали в поисках деревьев, ноги несли к месту встречи с ней, с той, с которой они рождались сегодня вместе. Первый крик, первый взгляд на наш мир, но для неё пока ещё - иной. Она кричит. А мы до сих пор так и не поняли, что ничего радостного в рождении, по сути, нет. Вы только представьте, что в вашем нынешнем состоянии, возможно даже не очень хорошем, но это состояние оно ваше, вы так привыкли жить, вам так удобно, легко, если что-то не нравится вы это меняете, возможно улучшаете, в зависимости от реалей данной ситуации и возможностей, предоставляемых этими самыми реалями. И вот один прекрасный момент, под сильным давлением вас выталкивают из этого мира, через чрезвычайно маленькое отверстие. В добавок ко всему, в новом мире холодно, много разных таких одновременно похожих и не очень. Все они пугают и хочется вернуться обратно. Они оба рождались сегодня. Но пути их разные. Главврач вынужден вернуться в свою обыденность. Она - лишь входила в своё пространство в этом мире. Она родилась.

Когда малышке было 3 годика, её отдали в детский садик. Мама каждое утро отводила свою дочку за ручку к воспитательницам из-за чего всегда опаздывала на работу, потому что они долго не могли расстаться, крики, слёзы сопроваждали каждое прощание до вечера, впрочем, с такой ситуацией сталкивается любая любящая мать. Это нормально. Маленькой девочке тяжело было привыкнуть к новой обстановке, к новым людям, лицам, трудно было привыкнуть к тому, что мамы и папы нет рядом, ей ужасно было скучно там.

Прошло полгода. Девочка освоилась, перестала плакать. Раньше она это делала с самого утра и до полдника, разве что в обеденный сон она переставала. Раньше ей было скучно и совершенно неинтересно приходить сюда, делать каждый день одно и тоже, спать, есть и играть, она хотела чего-то нового. У неё был свой, зелёный шкафчик, на одной из полок которого лежала её любимая игрушка-талисман, заяц, грязноватенький, рваненький, но это был друг всего её детства, поэтому никогда не расставалась с ним, а о том, чтобы выкинуть его даже и речи не шло.

Как-то раз, после обеда, все как обычно пошли спать…но только не она. Когда они с мамой утром выходили из дома, они как обычно сели в машину, как внезапно девочка захотела вернуться домой. Мама не стала донимать своими нудными расспросами и покорно разрешила дочери вернуться ненадолго в дом. Девочка, зайдя внутрь, быстро забегала по дому в поисках красок, кистей, трафареток, сделанных в форме цветов. Она решила разукрасить свой зелёный шкафчик.

Из комнат доносилось тихое посапывание маленьких детишек, да, именно детишек, она их так называла, потому что беспричинно считала себя старше, чем они. Она торопилась, пока не заметили строгие воспитательницы, чтобы они не злились на неё лишний раз, достала маленький, почти игрушечный фонарик, засунула его в рот и держала зубами, краски положила на лавочку, которая стояла сзади, в левой руке она держала трафарет, заполняла его пустоту красной, масляной краской. Получалось красиво, но не очень ровно, ей было несколько неудобно, зубы уже давно устали, но она шла к своей цели, она хотела, чтобы её шкафчик отличался от других, хотела, чтобы он был самым красивыми из всех. Ещё пара мазков и работа была закончена. Девочка сделала пару шагов назад, чтобы рассмотреть его повнимательней. Она повернулась к нему спиной, проговорила: «Раз, два», отсчитывая шаги, развернулась вновь к нему лицом и в этот момент, казалось, её улыбка озарила всё вокруг, девочка сияла от счастья и с трудом сдерживалась, чтобы не запрыгать и не захлопать в ладоши. Он стал похож на грибочек, небольшую песочницу во дворе детского сада, но это её не смущало, она достигла того, чего хотела. Наконец, она сложила все свои инструменты в обновленный шкафчик, чуть-чуть испачкалась, но от этого малышка даже ни чуть не огорчилась, чувство радости в этот момент охватило её сполна. Но к сожалению, у всех людей после бури эмоций в душе наступает пустота, лёгкая, но безрадостная. Все эмоции выплёскиваются наружу, а внутри остаётся тёмная, звенящая в ушах, пустота. Так случилось и с ней. Поэтому девочка побрела спать. Её кроватка стояла в самом центре, словно олимп, возвышавшийся средь остальных, маленьких горок, с которых зимой съезжают детишки. И это отнюдь неслучайно, она долго «дралась» за это место…место под солнышком…она любила находиться в центре внимания, но это случалось редко… её все боялись, причём больше всего боялись мальчики…А она – наоборот, она любила мальчиков…бить…она себя так развлекала, ей не нужно было повода, не нужно было ей плохое настроение или ещё какая-нибудь даже самая малая причина, достаточно было посмотреть на неё как-то не так…не так, как она хотела…и…можно было бежать, долго и упорно, к воспитательницам, привыкшим к постоянным слезам маленьких мальчиков и девочек… Воспитатели не хотели на это обращать должного внимания, им и так хватало дел, своих, каких-то маленьких делишек, таких же маленьких, как и они сами. Но даже и у них однажды проснулась совесть…Намедни маленький Ронье, а именно так звали мальчика одного богатого архитектора, который был отцом-одиночкой, прибежал домой в слезах, а под глазом у него зиял синий мешочек, пить было ему ещё рано, поэтому отец сразу понял, кто это сделал. Сын частенько рассказывал о девочке, которая любит пораспускать ручонки. Ронье для него был единственной отрадой в жизни, в его каждодневной рутине, он его всячески оберегал, вот и на этот раз он не хотел оставлять своего сынишку в беде, поэтому тотчас же отправился в детсад, на улицу Бергштрих. Улица лежала вдоль реки Аррокко, от которой веяло прохладой даже в самый жаркий день, была пустынна, поэтому Ронье старший мог смело кричать во всю глотку, кипя от злости. Рука сына в этот момент посинела. Отец настолько возмутился, что вложил всю злость в свой кулак, в котором сжимал запястье сына. Глаза его выкатились наружу, вены под давлением черно-синей крови разбухли, от чего появилось ощущение будто под кожей старика ползают маленькие, толстые черви, лицо и тело покраснели, казалось, будто его поместили в кипящую котёл и в тот же момент щекотали. Сын бы хотел сейчас стать черепахой или страусом, чтобы также как и эти животные спрятать куда-нибудь свою голову, дабы не слышать всего того, что кричит его отец, ведь он даже не был зол на ту девочку, даже наоборот, он был счастлив…она обратила на него внимание, пускай даже такое, пренебрежительное и немного жестокое.

А что же сделал маленький Ронье? Он написал в её башмак? Может, дёрнул за косичку? Или кинул в неё кубик сливочного масла? Нет…он лишь погладил её по голове, когда она скучала. Сидела одна в углу комнаты и поглаживала свою игрушку-талисман, будто её кто-то обидел, пока она сидела в зелёном шкафчике. Это было единственное существо, находящееся всегда рядом, у которого есть душа. А мальчик просто не хотел, чтобы она грустила и решил составить ей компанию. У Ронье тоже не было друзей, в этом плане они были чересчур похожи. Но вот что из этого получилось. Синяк, нелепая грубость, обиды…силы дождика, проявившиеся в девочке, были на высоте.

Тем временем они пришли в садик. Когда дверь от сапога старого Ронье ударилась о стену, которая рассыпалась буквально на глазах, все спали, сытые после обеда. Деревянные стены были настолько разрушенными, что ручка от двери застряла в одной из досок стены. Старик хотел своим приходом взбудоражить даже жильцов дома, которые жили на 2ом этаже здания, но мощь удара была поглощена стеной. Он был ещё больше раздосадован. Тогда старый архитектор, отпустив наконец исстрадавшегося сына, решил подняться к воспитательницам и что есть силы вытрясти из них дух. Но они были не одни. В тайне от детей, в обеденный перерыв каждый день к ним заходил охранник Заго. Увидев раскрасневшегося от злости старого деда, Заго решил, что пора покидать логово уже давно немолодых воспитательниц. Он собрал свои вещи в охапку, прижал как можно ближе к груди и медленно зашагал к выходу, через считанные секунды он уже оказался между проёмом двери и стариком Ронье. Тот выставил локоть, угодив охраннику прямо в живот. Заго оказался зажат между проёмом и красной, злостной тушей. В этот момент ему хотелось провалиться под землю и больше никогда здесь не появляться. Он не знал этого мужчину, но ему было страшно, по-настоящему, возможно, впервые за время работы в детсаде. Начал даже жалеть о том, что он, щуплый молокосос, пошёл работать охранником. Ронье не хотел с ним связываться, просто было не за чем, поэтому он лишь сверкнул золотым клыком, дал ему звонкий подзатыльник и хорошего пинка под зад. Тот долго катился… со второго этажа. Выбежав на улицу, он впопыхах начал одеваться, ведь не пристало людям в здравом уме расхаживать по улице в чём мать родила. Оглядевшись по сторонам, нет ли машин, он побежал прочь, домой, ему было стыдно…за себя.

Старому Ронье не хотелось ничего говорить в этот момент всё было написано на его лице, недоумение и возмущенность одновременно. Да, ему было непонятно, почему единственное его чадо пришло домой побитое и в слезах. В голове не укладывалось ровным счётом ничего. Бесконечное количество вопросов стучало в его голове. Глаза вкатились обратно, но голова ещё была похожа на большой красный воздушный шарик, такая же красная и такая же надутая. В некоторых болотах близ Амазонки водятся красные жабы. Найти хотя бы несколько отличий старого архитектора от них было невозможно.

Шок от увиденного проявил себя в виде холодного пота на лице и дрожи в конечностях. Старые уклады, по которым он живёт всю сознательную жизнь, не давали ему смириться с увиденным. Его охватил паралич. Старик пристально смотрел куда-то сквозь стены. Челюсть отяжелела и начала медленно открываться, а язык, застрявший в нёбе не давал дышать. Метаморфозы происходили всего - лишь несколько минут, ещё некоторое время и он совсем оттаял, будто по чьему-то приказу. В то время, как Ронье старший приходил в себя, его сын парился на первом этаже детсада. Некоторые дети проснулись после обеденного сна, хотя они все ещё были маленькими, не трудно было догадаться, что произошло. Она девочка – драчунья, маленький Ронье - сын богатого архитектора, внешней причины и не требовалось. Ронье был чувственным мальчиком. На него тотчас же нахлынули воспоминания боли от удара, её злое, но при этом играюче ехидное, выражение лица. Он решил заплакать. Его хотелось пожалеть, но этого так никто и не сделал. Душа жила лишь в нескольких детях из всех этих маленьких дьяволят. Заметив небрежно и явно наспех раскрашенный зелёный шкафчик, мальчик захотел рассмотреть его поближе. Успокаиваясь и утирая слёзы, он сделал шаг к шкафчику и вляпался в красное пятно краски, от чего буквально на миг приклеился к полу. Ещё пара шагов и маленький Ронье уже совсем рядом. Он почувствовал давно знакомый запах, возможно, этот запах стал любимым, уже почти как наркотик. Мальчик замер на время, жадно вдыхая амбре. Сладостный запах перебивало зловонье свежевысохшей краски, но он не хотел замечать его. Только маленький Ронье знал секрет этого шкафчика. Его боялись все, также сильно, как и его хозяйку, поэтому никогда никто не осмеливался подходить к нему, а у Ронье, наоборот, через некоторое время вошло в привычку наслаждаться запахом шкафчика.

Воспитательницы Кларисс и Роберта лежали обнажённые в кровати, но под одеялом. Пока раскрасневшийся старик приходил в себя, они успели закурить. Старые, крымские сигары были им совершенно не к лицу, т.к. цвет этих самих лиц был похож на старую побелку, уже давно не белую, а скорее жёлтую, словно побелка долго загорала на солнцепёке. Но это их отнюдь не смущало, а скорей ещё больше раскрепощало. Архитектор имел огромное влияние в городе и поэтому мог бы легко их уволить. Но к счастью для пожилых женщин, старик был не женат и изголодался по женскому телу. А может пот на лице, выкатившиеся глаза и дрожь в коленках были обусловлены не старыми укладами, а вновь увиденным голым женским телом? О, да! Он не стал отказывать себе в удовольствии позабавиться с дамочками и в миг скинул с себя всю имевшуюся одежду. Ещё несколько секунд и он уже был похож на старого жеребца, которого давно не запрягали. Дело было сделано и старый архитектор совсем забыл про проблемы своего сына, про его синяк под глазом. Его тело полностью расслаблено, ему тяжело одеваться, поэтому он делает это долго, размеренно, словно наслаждаясь процессом одевания. Наконец, он надёл свой старый, давно потёртый цилиндр, подтянул штаны и вышел прочь. На первом этаже его уже заждался сын. Но это ожидание его не тяготило, рядом стоял её зелёный шкафчик, он всё рассматривал его и вдыхал испускаемый им запах. Старый Ронье ужаснулся, когда увидел, что его сын наслаждается запахом краски, от чего немедленно взял его за руку и повёл домой.

Со стариком было покончено. Осталось проучить девчушку. «Дедовские» методы наказания им были чужды, они считали их устаревшими и давно уже изжившими себя. Поэтому Кларисс и Роберта хотели придумать что-то новое, но отнюдь не менее суровое. К сожалению, они были отсталыми в своём умственном развитии и что-либо новое придумать не могли.

Это был прохладный вечер. Солнца не было видно весь день. Пасмурно и тускло. Улицы были вымощены серой плиткой уже до боли избитой каблуками ботинок, колёсами извозчиков и постоянными сильными дождями. Около каждого дома стояли фонари, больше похожие на небольшие башенки, томно возвышающиеся над людьми и следящие за ними. Они не горели, никогда. Они не горели, а находились в вечно затухающем состоянии, словно спали, подглядывая за людишками, которые мельтешили, там, где-то внизу, в такие моменты огню словно давали вторую жизнь, он вспыхивал с новой силой, но так же быстро как вспыхивал и затухал. От чего происходили эти вспышки, никто не знал. Возможно, они подмигивали людишкам, пытаясь показать что-то, предупреждали опасность? Да, но ведь фонари мёртвые, сделаны из камня…Но мёртвые ли на самом деле?

Старые воспитули мерно выплывали из-под арки детского сада. Пока они завязывали ей рот, на улице совсем стало темно. Окрестность освещал лишь отблеск волн, играющих в лучах лунного света, который отражался в мутных водах старой реки. Но Аррокко не сопротивлялась, а, наоборот, с удовольствием поглощала светло – жёлтые лучи ночного света. На берегу не было перегородок, поэтому Роберте ничего не стоило лишь подтолкнуть маленькую девочку. Старухи завязали ей рот, чтобы она не кричала, но даже, если бы он был открыт, девочка не сделала бы этого. Она слишком сильная, крик был бы маленьким поражением. Подруги не хотели смотреть на это ужасное зрелище, отряхнув руки, побежали обратно в тёплое помещение.

Маленький Ронье чувствовал на душе какую-то тяжесть. Он не мог понять от чего это, то ли он надышался краской, то ли просто было на душе плохо, беспричинно плохо. Ронье скучал по ней и этого не мог скрыть. Скучал по её весёлой, задорной, сладкой улыбке. Он представил себе сейчас её улыбку и от этого на его лице невольно возникла улыбающаяся гримаса, а из глаз потекли слёзы. Мальчик уткнулся в подушку и больше не просыпался до следующего утра. Именно так он любил преодолевать тяжесть от разлуки с ней.

Она открыла глаза спустя некоторое время. В мутной воде трудно было разглядеть что-то отчётливое, поэтому приходилось действовать на ощупь. Река в этом месте была неглубокой, поэтому она легко достала до дна. Ногой девочка почувствовала, что зацепилась. В кожу внезапно впилось что-то тяжёлое, старое, металлическое, по коже пробежал холод, режущая боль ноги содрогнула всё тело. Она сделала резкое движение ногой. Верёвка, которая держала её у одна, порвалась, металл впился ещё глубже в ногу, начала сочиться кровь. Но одно девочка запомнила навсегда. Куда бы она ни посмотрела в этот момент, её окружало белое свечение. Девочка знала, что это свет луны, но ей казалось, что помимо него вокруг было огромное количество светлячков, освещавшие тёмные воды. Этот свет придал ей необычайную лёгкость, какую она ещё не испытывала. Девочка вытянула в разные стороны руки и представила, будто летит. Вода вытолкнула её на поверхность. Пальцы рук и ног совсем окаменели, девочка была больше похожа на серо-зелёную, мрачную, куклу, которая запуталась в водорослях и собственных волосах, напоминавшие больше копну мокрой соломы, дыхание спёрло, в груди всё сжималось, тошнило от запаха гнилой воды. Всё вокруг залилось красным, но девочка не спешила вынимать железяку, из-за неё в ноге будто разгорелось пламя, лишь благодаря этому ощущению она осознавала, что ещё жива. Перед глазами стояла поднебесная скала, облака так и врезались в неё, словно жаждя почувствовать её нетленность. Малышка не умела плавать, но, инстинктивно зная, что надо делать, начала учащённо грести руками, медленно, но уверенно приближаясь к берегу. Никогда не думала, что умение ползать, данное человеку возможно от наших предков, живших в низких хибарах, лазах скал и пещерах, ползавших также в поисках съедобных букашек, насекомых, трав, корешков, а возможно и от банально тяжёлой головы, которую трудно выдерживать ещё не окрепшим костям. В глазах было безразличие и бессилие, но только не в мозгу, там, под корой черепа, не переставая, бурлило желание выстоять перед очередным поворотом судьбы, выжить, остаться «под солнцем».

Двумя руками она вцепилась в блоки плит, которыми была вымащена мостовая. Руки холодные, синие, изрезанные венами и капиллярами. Вода стекала с неё, словно таяла корка льда, окутывавшая колючим рукавом вылезшие над поверхностью воды части тела и лица. Гирлянда водорослей красовалась на голове, хотя Новый год уже давно прошёл, да и не видно предпраздничных огней. Пальцы мгновенно впились в зелёную, будто живую шапку, и скинули её обратно туда, где и должна догнивать. Водоросли поглощены Аррокко и унесены вдаль по течению.

Опершись на край пирса, она сделала глубокий вдох и подтянула тело вслед за головой, в момент вытянулась и перевалилась на берег. Железная звезда (как оказалось позже), торчавшая из ноги, вонзилась в щель между плитами. Девочка привычно дёрнула ногой в сторону и вновь была освобождена из оков превратностней её существования. Вода, оставшаяся внизу, была залита, сочившейся фонтаном из ноги, кровью, напоминала свежевыжитый гранатовый сок, но какова бы ни была жажда, пить его не хотелось. Люди вокруг, проходившие мимо, ехавшие в скрипящих, давно износившихся каретах, в рогатых, гразных трамваях, все показывали на неё пальцем, заливисто, до слёз смеялись с неприкрытым, терпким злорадством. Нет, они были людьми только снаружи. Тела с толстыми красными рожами, огромными носами, слюнявые, с сардельками вместо пальцев, их убожество родилось ещё до того, как родители начали задумываться о рождении детей. Кто-то таковым был в действительности, некоторые же были совершенными красавцами, но вышеописанный урод жил в их душах. И их называть людьми? Нет, не хочется. Девочка...лужа крови...холод...сырость...и нет сил даже ползти.

Всё внимание окружающих приковано к гразно-рыжей точке на берегу реки. Внезапно начавшийся порывистый ветер, словно разжёг мёртвые фонари, которые теплили надежду возвращения благоразумия к людям. Над рекой замерцало. Это был их крик души, неслышимый и невидимый.

Глава 3.

Во всём доме начали охать двери, то и дело открываясь и закрываясь. Засвистел сквозняк, окна тряслись, будто их перевозили в грузовике по лесной кочковатой дороге. Но возразить этому они не могли. Где-то в парке повалилось дерево. Наконец погас свет, близился ураган. Словно клавиши рояля под ладонями виртуозного исполнителя, винтовая лестница, ведущая на верх, перебирала деревянные ступеньки.

- Пора занятся этими дрянными деревяшками!, - снова и снова повторял старик Ронье, каждый раз подымаясь на верх, к сыну, в его маленькую, но уютную мансарду, отделанную под детскую. Он искренне хотел её починить, но сейчас, впрочем как и всегда, были дела поважней.

- Малыш, мальчик мой? Ты здесь?, - тяжелый басс с нотами безнадёги разносился по всему дому: - Может хватит уже баловаться и открывать двери и окна? Он не слышал ответа на свои призывы. Пара ступенек и дверь уже не преграда, а обычная деревянная доска, лежащая на полу. Мальчика в комнате не оказалось. Окно, ведущее на крышу слегка приоткрыто. Палкой он ударил по одеялу, визга не последовало, затем он сел на колени и начал водить палкой под диваном. Оттуда вынырнула лишь многолетняя пыль. Маленького сына не было дома, когда улица трясётся от взбунтовавшегося ветра. Старику стало страшно от чего, в безрассудстве прилёг рядом с дверью и заговорил с ней. О вечном, о любви к близким, о том, как становится страшно, теряя то, что уже давно стало привычным, неважно, удобное ли это кресло или родной человек, о старческих вечных терзаниях. Он говорил медленно, словно поэт, диктующий очередную прозу, может он диктовал прозу своего будущего существования? Он говорил и сверлил глазами потолок, даже моргать было трудно, страх сковывает лучше, чем любовь, одиночество или банальный чёрный металл. Незаметно для себя Ронье старший уснул. Видимо, погружаться в сон в стрессовых, сложных жизненных ситуациях в семье Ронье был словно обрядом, передовавшимся по наследству от старшего поколения к младшему с молоком матери.

Белые сливочные облака. На них прыгали какие-то детишки. Они были очень далеко, пришлось бежать. Вперёд, к ним. Он приближался, но чрезчур медленно. Ноги утапали в сладких сливках, приходилось постоянно облизывать ноги, чтобы бежать дальше, в какой-то момент ему показалось, будто один из детей - его сын. Успев лишь улыбнуться от этой мысли, старик упал на одно из облаков. Измазавшись с ног до головы, Ронье барахтался, напоминая самому себе своего сына, ведь не престало старику дурачиться, словно маленький ребёнок.

Гудок чайника оторвал парня от занимательного чтения. Он уподоблялся культу своего времени, чтению Жюля Верна. Ему не нравились американцы, он не любил воду, а уж тем более морскую, ему казалось, что кто-то каждое утро ходит по берегу моря и специально посыпает его солью, никаких других версий по поводу солёности морской воды в голову ему не приходило. Он не любил огромные корабли, пугавшие его своими крылатыми парусами, в добавок к этому, мальчик не понимал, почему они не тонут, ведь огромная масса корабля непрестанно давит на мягкую, прогибающуюся даже под тычком пальца, воду. Не выносил запах рома, которым отдавало от давно пожелтевших и выцветших страниц, но и не следовать моде маленький Ронье также не мог, борясь со сном, каждый раз находил свободный часик и брался за произведения американца. Ему надоело сидеть на кухне, заглушая свист ветра волнами, бившимися о борт кораблся, которые так и стояли у него перед глазами, и захватив чашку и несколько бутербродов, начал подниматься по упругой винтовой лестнице. Пока мальчик читал в столовой, старик не терял даром времени. Лёжа рядом с дверью, он бил руками о тигровую шкуру, лежавшую пластом на полу. Ноги пытались достучаться до соседей снизу. Впрочему, сливочные облака объясняли всё это. Сын сел на край своего дивана, не скрывая неподдельной радости. Он любил представления, кино, театр, а тут - верх актёрского мастерства - театр одного актёра прямо у него в комнате. Не надо утомлять себя продолжительным ожиданием в очереди за билето, а попкорн был попросту ни к чем, бутерброды и кофе давно стыли на его подносе. Оставалось самое сложное - не уснуть за просмотром разворачивающейся драмы. Хотя...драма- любимый его жанр, возможно из-за того, что хотел бы окунуться в атмосферу любви и счастья, пусть и грустную, зачастую дышащую ненужной кичливостью о несчастных и неразделённых чувствах, но жизнь современности к этому обязывает, впрочем, не без оснований. Драма абстрагировали его от тех окружающих толстоносых "свиней", уводя за руку в тёмный лес дремучих, многолетних, и иногда и мимолётных отношений между двумя внешне столь непохожими существами, мужчиной и женщиной, но это не чёрное и белое, это разные оттенки серого, смеси чёрного и белого, ибо и в мужчине и в женщине достаточно черт характера как своего пола, так и противоположного, возможно чёрное и белое - это идельные мужчина и женщина. Но сколько ни пытался Ронье младший думать о сладком, душу терзало.Терзала неизвестность, перерастающая в страх. Было слишком тяжело для одного человека, тем более такого маленького. Мальчик панически начал бояться за неё, девочку, живущую в своём мире, неохотно пуская туда даже самых дорогих, близких, понимающих и при этом понимаемых. Таких было мало. Он не знал, где она сейчас. Возможно, в саду, либо спит дома, а может гуляет. Одна, вдоль набережной, серой и холодной, избитой бушующими волнами, которые так и норовили посильней ударить каменные плиты. Каждый удар со

[Turanchoxxx]

:blink:

Пишы ысчо!

:D